БОЛЕЗНЬ

 Иногда бывает так, что ты болен. Иногда бывает так, что больна твоя душа. И не известно, что хуже: когда страдает тело или когда страдает душа.
Она была больна по-своему. Своей особой болезнью, имя которой было – холод. Так она назвала свое внутреннее состояние. Холод внутри, когда слезы сворачиваются льдинками и царапают внутренности, когда вместо слез – холодные глаза, и горло щиплет, потому что слезы его не размокают, словно внутри шеи комок, между двух гланд что-то скребет, как кошка, которая точит когти об обивку дивана. 
Как это началось? О, если бы мы могли всегда точно понять, где и как простудились, как подцепили вирус. Она тоже не могла сказать, с чего все началось. 
Не было какой-то одной причины ее болезни. А были маленькие кусочки, но, может быть, именно эти кусочки и складывались в картину ее болезни, словно кусочки мозаики ее сестры, которая месяцами могла сидеть, старательно подбирая кусочек за кусочком, пока эти бессмысленные маленькие цветные обрывки не начинали складываться в картину.  
В какой-то момент она поняла: все достало. И хотелось кричать. Не на кого-то, а в никуда. Крик ради крика. Крик сам по себе. 
Она не плакала, когда умер ее возлюбленный. Глаза были сухи. «И что?», - говорила она себе: «Сегодня один – завтра другой». И бежала то осознания того, что больше никогда не увидеть милое лицо и не услышать голос. Только где-то через три месяца он стал ей сниться, казавшийся давно забытым.
Нет, она не была верна. Наоборот, хотела забыться в череде бесконечно сменяющих партнеров по постели. Но не могла. В какой-то момент ей все становилось противным, и она уходила, оставляя тех, кого еще минуту назад целовала, в недоумении. И потом не отвечала на звонки. А, приходя домой, сидела перед зеркалом и с ненавистью смотрела на свое лицо. О, как она была в такие минуты противна сама себе. «Самка! Отвратительная дрянь!», - кричала она отражению. Это было тем более странно, потому что дальше легких флиртов и редких касаний губ к щекам она не заходила. Но она все равно себя корила за ту слабость своего женского тела, почти готового забыть ее возлюбленного, за то, что она не могла быть верной. Что такое для нее была верность? Нет, это не просто не спать с кем-то. Она ведь не делила постель ни с кем. Но быть верной в душе, а в душе она уже столько раз изменила своему возлюбленному, что казалась себе распутной женщиной. Да и что ее отличало от такой? Разве так важно, что происходит у тебя там, что называют реальной жизнью, если у тебя все не так в душе? А мысленно она не могла быть верной. И эта собственная неверность была лишь еще одним доказательством того, что она всего лишь животное, умеющее говорить, краситься и немного думать, всего лишь - самка, готовая к очередному спариванию. И что же ее останавливало? Иные ей говорили, в чем смысл твоей холодности, если тебе все равно иногда разрывает желание, разве ты просто не обманываешь саму себя? Но ей казалось странным, что не все понимали, что ее желание жило отдельно от какого-то тела, кроме тела ее возлюбленного. И когда она, задыхающаяся без поцелуев, видела чье-то лицо, то ей хотелось целоваться не именно с этим человеком, а хотелось поцелуев, как нечто абстрактного, не зависящего ни от кого, поцелуев – как фантазии, выражения ее желания. И в этом смысле она не изменяла своему возлюбленному с каким-то конкретным телом, а просто была наполнена внутри изменой как таковой.
Она стала заболевать одиночеством. Каким-то странным отчуждением. Почти совсем перестала ходить с кем-то, потому что даже с кем-то чувствовала себя бесконечно одной, а надо было еще натягивать на лицо улыбку и отвечать, а это было слишком. «Ты затягиваешься в свою ракушку», - говорили подруги, ряды которых все редели. Скоро даже со своими очень близкими знакомыми она стала ощущать пустоту, грызущую ее внутренности. Это жуткое ощущение собственной беспомощности, когда понимаешь, насколько ты одинок даже среди тех, кого, как ты думаешь, любишь.
И она бежала. Куда? От них ли, от себя ли? Не знала. Просто бежала и от разговоров, и от приветствий, и от телефонных звонков.
Внутри все раскатывалось. Она с удивлением замечала, что все меньше ее держит. И в этом смысле она становится все свободнее, но это ее не радовало. Это была странная свобода, скорее не свобода, а воля, нечто неконтролируемое, бесшабашное и дикое, как бегущий по полю конь. «Когда-нибудь ты вычеркнешь и меня», - сказала ей ее лучшая подруга. Она в ответ пожала плечами и ничего не ответила. Да и что было отвечать? Опровергнуть, обнять и сказать, что все это неправда? Но это была бы ложь. Сказать, что действительно она оставит ее, как обрывает ниточки-контактики со всеми, кто ее окружает? Это тоже была бы ложь. Она не знала, что и как будет. А просто ее несло все дальше в приступах одиночества и тоски. 
Можно забить тоску камнями встреч-разговоров-занятости. Но это как нарыв, и он обязательно прорвется.
У нее осталась только одна подруга. Нет, она продолжала общаться с людьми. И никто почти не замечал перемены. Ведь каждый думал, что у нее просто нет времени, тем более что она уверяла: «Позвоню. Конечно же, позвоню» или «Скучаю. Безумно скучаю. Просто, извини, нет времени». 
А скоро даже эта подруга стала ее раздражать. Так получилось, что они почти всегда проводили время вместе. И это стало походить на семейную жизнь. А ей хотелось быть одной. Без никого. И она понимала, что подруга ее держит своими улыбками, заботой и что она не может просто так взять и уйти, потому что привязалась. И привязанность – это как канат, который привязал лодку к пирсу и не дает ей уплыть.
А потом был срыв. Просто что-то внутри оборвалось. Может быть, от чьих-то слов или от какой-то непонятной усталости. Странно, ведь у нее все было: забота родителей, ее хвалили преподаватели, друзья. От чего же она сорвалась?
Должно быть, просто прорвало то, что копилось внутри. Она бежала по улице, падала, поднималась, опять падала. 
Метро. Эскалатор. Она когтями впилась в перила. Вагон. Она лбом – к стеклу. А внутри как будто волны. Через нее – одна, другая, а третья накрывает ее с головой. И уже нет разницы, едет ли кто-то в этом же вагоне. Она захлебывалась в этой волне. Ее трясло, слезы по щекам. От чего она плакала? Разве знала. Просто плакала, потому что не могла не плакать.
«С тобой что-то случилось?», - спрашивала мама: «Какая-то личная неприятность?». Нет, все было в порядке. Какая может быть неприятность в личной жизни, если у нее давно не было ни с кем романов. 
И что-то ее дергало. Она просыпалась по ночам. Ей снились странные сны о возлюбленном, иногда по ночам приходила умершая бабушка, один раз пытавшаяся ее кормить пельменями, и часто она видела повторение ее дневных истерик в кривом отражении зеркал снов.
Она стала бояться, что кто-то ее увидит в таком состоянии. Истерика принадлежала только ей. Это были ее волны. И она не хотела, чтобы кого-то накрыло вместе с ней или чтобы кто-то стал свидетелем, как ее уносит в океан отчаянья и холода.
Обычные разговоры, улыбки. Дома – мама и таблетки. И засыпание в слезах. А утром ужасное отражение с заплывшими глазами. 
Она не могла объяснить себе, что и почему происходит. И не могла с собой справиться. От таблеток хотелось спать. 
Позвонила знакомая. Она взяла трубку: «Нет, не приезжай. Я сплю». Она знакомая приехала, выбросила таблетки и вытащила ее к себе. 
А потом - опять домой. Годовщина смерти бабушки. Родственники, ссоры. И ее спокойствие. А в какой-то момент она собрала вещи и ушла. У нее не было слез, сухие глаза, сжатые челюсти. 
Дача. Холодный дом, который ночью ей показался ее гробом. Растопила печку. Ночь. Проснулась и холодно. Холод тоски заполнял ее внутренности. И ей было не столько холодно телом, сколько там – внутри. «Это остров моего отчаяния», - шептала она, плача от холода и черноты. Чего она боялась? Это был необъяснимый страх. Она знала, что все в порядке, но не могла остановить приступы истерики. И тогда она закричала, вначале, как скуливший зверек, а потом крик стал расти, пока не заполнил всю ее.
Ее трясло. Приступ космического одиночества, как будто была только она в черноте, настолько одна в этом космосе, что не было даже света звезд. И чернота давила на плечи, на голову, на всю ее. И была такая тоска, что она была бы рада любому человеку, который бы сейчас зашел в этот дом. Все равно за чем. Пусть даже убить ее. Только бы эта пытка кончилась…
Крик затих на губах, замирая тихим скулением…
По стеклу стучал дождь. Яблоня билась в окно руками. Она поняла, что просто находится в холодном доме. Подошла к печке. И стала дергать на себя ручку, забыв, что створка так не открывается. И опять слезы беспомощности. Она ненавидела себя за эту слабость. И била себя по щекам. Потом плакала от боли. Доползла до стола, села, голова упала на стол, руки обняли шершавый деревянный край ее пристанища. «Это приступ, все пройдет», - шептала она себе и поплелась в холодную кровать. Она завернулась в одеяло, свернулась эмбриончиком и уснула с мокрым лицом. Может быть, это были не слезы, а дождь за окном хлынул через ее глаза.
Проснулась она только днем. В зеркало смотрело опухшее лицо с красными глазами. Температура. 
Она дошла до сторожа, телефона в доме не было, и позвонила маме, попросив купить лекарств. Так, наверное, она вернулась домой. 
У нее была простуда. Но она не знала, выздоровеет ли она от внутренней простуды. Ей казалось, что все это лишь продолжение ее внутренней болезни.