КРАСНЫЕ БАБОЧКИ

КРАСНЫЕ БАБОЧКИ

 Иногда снятся странные сны, прилетающие бархатными красными бабочками к цветку – моей голове. Они слегка касаются большими тонкими, как китайская рисовая бумага крыльями вороха волос, рассыпанных по подушке. Они кружатся над головой то как дрожащие красные листья осины, то как раскачивающиеся бумажные фонарики в Красном квартале, и тогда кажется, что вот-вот подует ветер и принесет на своих губах пьяный смех проституток. Или это падающие в небытие октябрятские звездочки, давно снятые и выброшенные на свалку, и теперь по какой-то странной случайности куда-то уносимые: то ли влекомые морскими звездами на океанское дно, то ли пытающиеся привлечь внимание своих небесных собратьев, тускло мерцающих крупными сахарными крупинками в грязной луже московского неба. Но я знаю, какими бы они не были, они не больше и не меньше, чем сны. 
Мои ли, чьи-то ли, сны как некая идея вообще, сны о снах или наркотические грезы визгливой в ломках высокой полной девочки, которую я помню еще совсем маленькой и которая теперь стала совершенно чужой, и теперь где-то лежит на старом ободранном диване в бездействии; бледный мазок ее руки завис между полом и шеей, исчервленный синими засосами хрустальных стрекоз, немилосердно впивающихся мнимой любовью – железными залами - в вену.
Я смотрю за этими красными бабочками, мелькающими нечеткими пятнами перед моими полузакрытыми уставшими глазами. Или это только кажется, и я уже давно сплю и вижу этих несуществующих бабочек, напоминающих цветом пионерские галстуки уже давным-давно выросших пионеров, теперь ни во что не верящих, преданных и предающих всех и себя самих. Но разве так важно, что они напоминают? Гораздо более интересно не их появление, а то, что они приносят на своих крыльях.
Бабочки садятся на голову, перебирают волосы –стебли маленькими лапками. И их методичное шуршание крыльями – лапками - волосами помогает мне провалиться в себя. Так должно быть некоторые люди уходят в ночные грезы под тиканье ходиков, возвещающих приход нового часа; другие же падают в грезы сновидения после утомленной борьбы в постели между стихиями Ян и Инь, где мало кто выигрывает, но еще меньше, чтобы выигрывали сразу двое; третьих смывает с песка волны морской музыки, чтобы подставить их бледное тело вечной улыбки неба, каждую минуту меняющей свою тональность.
Бабочки дарят разный нектар снов со своих хоботков, но некоторые их них превращаются в навязчивые видения, прорастающие через почву ночи, чтобы переползти вьющимся телом плюща в день, и они появляются в оконных проемах, в пустых лицах, в отсутствующих взглядах, ловящих краем глаза движение крыльев красных бабочек. 
Я изгоняю эти видения, как попы гонят прочь бесовские наваждения, прячущиеся в помыслах прихожан, кающихся на исповеди, в голове простоволосой женщины в храме, под рясой блудливых монахов, которые тем более подвержены искусам, чем сильнее желают избавиться от грешных видений, а некоторые повторяют как в искаженном зеркале путь почтенного брата Медарда, испившего эликсиры Сатаны.
И они возвращаются, как играющие дети, прогоняемые с кухни матерью, готовящей вкусные яблочные пирожки с коричневой корочкой, так приятно хрустящей на белых жемчужинах зубов; как маленькие зеленые чертята, вновь и вновь танцующие в последних алкогольных каплях на влажных слюнявых губах пьяницы, скрючившегося в сладких юбках опьянения, и появляющихся в матовом блеске белков закатившихся глаз, мелькающих сквозь мешковатые жирные веки; как приходящая весна, приносившая раньше странное стеснение в груди, предвкушение поцелуев и видение странного сплетения тел на измятой простыне, а теперь прилетающая назойливой черной мухой, гудящей над ухом, мешающей мельканием полупьяных от ожидания несбыточного улыбок и нарушающей степенную монотонность зимних длинных вечеров, убаюкивающий мягким пледом снега. Так они снова и снова повторяются, иногда меняя окраску, как никогда не повторяется оттенок шкуры лисицы после линьки (всегда темнее или светлее, чем в прошлый раз). Или это печатные листы одной и той же книги. Хотя листы разные, все они – лишь части одного целого. Так и эти странные сны шелестят бумажными ветрами.

Снег. Я чувствую его носом. Так пахнет замерзшая вода? Свежеть и что-то такое, что нельзя уместить в слова. Моя маленькая черная лапка (похожая на длинную чернильную запятую) проваливается в сугроб. Я стараюсь осторожно бежать через заснеженное поле. Я легка, как легок ветер на моей шкуре. Уши слышат, как он шепчет непристойные вещи, но я делаю вид, что не слышу его, он заигрывает со мной, перебирая пальцами мой длинный пушистый мех на загривке.
Какой же чувствительный нос! Он улавливает тысячи, сотни тысяч запахов, сплетающих сложный узор в воздухе, строя причудливые воздушные замки. Сколько же всего вокруг! Это ведь только кажется, что рядом только монотонность снежного поле рядом со снегом в пуховом платке. В пяти метрах слева – копается мышка, за кустом, запорошенным снегом и напоминающем большой сугроб, притаился заяц. Я все это ощущая, как если бы они издавали звуки где-то внутри меня. Я читаю прошлое в запахах, разлившихся духами над снегом. Но пусть эти глупые зверушки будут пока спокойны, я не голодна. Я просто бегу по снегу, почти касаясь теплым брюхом сугробов. Хвост как завершение мехового отворота модницы, эдакий меховой шлейф, подрагивает кончиком от возбуждения. Я похожа на милую меховую игрушку. Но как обманчива моя хрупкость! Напрасно так манит мех, обещая приятное наслаждение от игры руки с его мягкостью, я вопьюсь клыками в ответ на любое посягательство.
Я бегу по заснеженному полю…

Что вы испытываете в полнолуние?

Зима. Дует ветер, срывая снежные покровы с обледеневших колен пустырей. Тени деревьев почти сливаются брюхом с ночью, но когда луна показывает свое лицо, укутанное в легкую вуаль облаков, они чернильными телами лежат на снегу, как застывшие наброски черных людей.
Вой заполняет снежную пустоту. Или он рождается внутри меня, а не где-то вовне? Или это поют чернильные пятна теней? Или это скрип ветвей деревьев, поднявших свои черные руки в призыве к богине-луне? А, может, это мелодия ведьминского танца. И это вовсе не облака, а сами ведьмы парят в воздухе в демоническом танце, сверкая холодными обнаженными телами, и внутри тебя рвется к ним, и так хочется сорвать с себя путы одежды и взмыть в черное небо, разрывая остывающим телом морозных воздух.
Нескончаемая тоска от осознания недостижимости этого желания. Вой, раздирающий внутренности.
Слишком тепло тело, слишком красна и горяча кровь, годящаяся лишь для того, чтобы упыри жадно припадали к бьющейся жилке на шее, слишком человеческие глаза, не наделенные кошачьей беспощадностью, и все это – признаки того, что не позволяет мне ворваться вихрем в ведьминский круг и сплести свои руки с лилиями их обнаженных тел.
Вой во всю глотку…
Ярость…
Я захлебываюсь в рвотном приступе злости. Я бегу по снегу.
Куда? 
От них, от круглой луны. Куда-то…
Спотыкаюсь и падаю лицом в снег, раздирая щеку ветками кустов в тяжелом шлепке вниз. Кровь. Нечто липкое и вкусное. Если бы я почувствовала это лакомство в ком-то другом, то с каким бы наслаждением припала бы жадным ртом к ране и стала пить, вгрызаться, чавкать, похрумкивая хрупкими костями. Я прикасаюсь ладонью к израненной щеке, чтобы потом остервенело слизывать кровь с пальцев.
Что-то рождается внутри от этого странного причастия кровью. Будто что-то первородное, темное, беспощадное в агрессии прорывается сквозь бумажные слои воспитания, мнимых моральных ценностей, вколоченных шлепками родительских наказов. Это что-то разрывает меня на куски, чтобы потом попировать на моих останках. И чем? Моей же разорванной в клочья плотью… Какое это тихое довольное урчание и даже сдержанное чавканье. Во истину новое Я проявляет дань уважения к Я-прежнему. Хотя нет, оно просто хочет подольше растянуть удовольствие насыщения, уже набив свою внутренность большими кусками моего мяса.
И это новое Я, возвещенное крещением человеческой кровью, не могло не разорвать старое в клочья, а, разорвав, ничего не знает о прошлом, обладая лишь звериным стремлением выжить и смести со своего пути все мешающее…
Как внешне произошла эта зловещая метаморфоза? 
Я упала, лежу на снегу, прикасаюсь к израненной щеке, облизываю грязные кровью пальцы. Луна смотрит на меня или я смотрюсь к нее как в большое старинное зеркало, мутное от бесконечности взглядов сменяющих друг друга любопытных глаз. О нет, она ловит новое рождение у меня внутри, что сейчас начинает мучить схватками мой живот, что разорвет мою плоть, чтобы выйти и улыбнуться ее мутному серебру со всей ослепительностью новорожденности. 
Боль. Сумасшедшая боль. Это не объяснить словами. Это когда ты заглядываешь в бездну, в свое безумие (или они смотрит на тебя из-под капюшона огромными пустыми глазницами, опираясь тонкой изящной кистью без кожи на длинную острую секиру), в черных смех, но оттуда тебя вырывают назад к телу, к разрываемому животу, к смеющемуся лицу круглой луны, к бесконечной в своей длительности боли.
Я до крови врезаюсь ногтями, удлиняющимися, похожими на турецкие сабли кошачьи когти, в свои ладони. Кровь течет по неестественной белизне моих рук, соперничающей с блеском маниакальных глаза, забегающих вверх и мерцающих белками.
Когда же меня отпустят, и глаза подернутся стеклянной пленкой небытия? Отпусти-и-и-те…. Стынет полувопль слюной в уголке рта.
Из окровавленной раны живота появляется красная от крови макушка, затем лицо, шея, плечи, и вот – уже голова. Мое новое порождение выползает в ночь. 
Я еще жива, но мое новое Я, не обращает внимание на искаженное от боли лицо и вгрызается острыми зубами в плоть, давшую ему жизнь, чтобы вкусить жертву, забитую для него безумием полной луны. Насытившись новое Я с нежностью (хотя разве можно говорить о каких-то чувствах, ведь ничего из них незнакомо новому порождению. Нет-нет, это не нежность, это такие черты лица, невинное в своем незнании, это следы лунных материнских поцелуев на коже, это первое касание ветра щек, опьяненного запахом снега) смотрит на лицо умершей, искаженное гримасой то ли последнего крика, то ли безудержного хохота… 
Новое Я садится на корточки, почти как зверек; разгрызает кожу шеи, разрывает костяное ожерелье позвонков, отчленяет голову от останков тела, оставшихся после кровавого пиршества, хватает ее за волосы, поднимает в воздух, в изящном прыжке приземляется к молящемуся дереву и с силой бьет о его кору так, что череп на выдерживает удара и раскалывается как спелый кокос.
Новое Я ладонью касается вытекающих мозгов, кончик языка пробует на вкус остывшее лакомство. Новый крик, победный вой несет знамена радости к небесам.
Начинается странный танец, звериный, чувственный, под вой собственного голоса, на не съеденных остатках трупа прежнего Я. Вакханалия под луной. Исступление. Вихрь животного, смелого юностью, первобытной чувственностью, незамутненной никаким знанием.
Танцующая молодость, вызывающая восторг своей бесшабашностью и смелостью. Застывшие в па деревья. Пропадающая в облаках луна, неподвижная, но кажется, танцующей в холодных облачных шелках. Ноги скользят по кровавым остатками и кровавому снегу, холодному и скользкому.
 Безумие. От холодного и тоскливого – к рождению нового (рождение безумия от безумия в безумие), к безумному безудержному смеху смерти, к вакханическому танцу, возвещающем завершение рождения и новую жизнь. И затем приходит успокоение. Хотя нет, не успокоение, а лишь усталость. И не спокойствие, а апатия…

А что испытывают в полнолуние еще?
Ощущение того, что отрастают когти, твердые как металл, клыки, жаждущие крови, лицо, покрывшееся новой кожей, мечтающей об ожогах ветра? 
Или вы просто спите?…

Я тоже сплю. Но иногда снятся очень странные видения.
Красные бабочки, почему вы приносите странные вести узорами на бархате крыльев? Или это красные огоньки, загорающиеся в глазах зверя, готовящегося к прыжку, чтобы перегрызть противнику глотку?
Красные крылья моего безумия, почему вы не дарите мне алые поля маков, где можно потерять все и вся, и самого себя, почему не даете вкусить кровь заката, стекающего с раненого на смерть неба (и больше не будет никогда такого неба как сегодня, а завтра – лишь новорожденное с первыми лучами другое небо), в реку? Вы приносите беспокойство. А на утро – кроличьи красные глаза, западающие вглубь черепа… Оставьте, оставьте меня… Это просьба, мольба? Это лишь предупредительный шаг, если вы растворитесь в моем красном безумие, чтобы не вернуться красным роем никогда. Или оно станет вами, а вы вольетесь в него, как маленькие ручейки вливаются в реку… И даже я войду в его красную как мясо плоть и выпорхну (став им или оно станет мной, хотя разве тогда это будет существенно?) большой красной бабочкой – маленьким пятном среди прочих красных телец, мелькающих фантиками от конфет перед чьими-то глазами, чтобы касаться крылышками чьих-то волос, маленьким фрагментом безумия…