ШАРЛЬ

ШАРЛЬ

 Она открыла дверь в квартиру и сразу услышала крик сестры, перекрывающей лай собаки: 
- Нат, тебе звонили!
- Кто? – она кинула на пол сумочку, летящую черным комком в угол, и начала расстегивать пальто.
- Откуда я знаю, я что, должна тебе секретарем работать? – доносится из соседней комнаты. 
- Почему ты никогда не спрашиваешь, кто это? – падают ботинки в разные концы коридора.
- А я должна? И потом, скажи спасибо, что вообще тебе сказала.
Наташа пошла на кухню, налила холодной воды в стакан, села за липкий стол.
- Вот, тебе опять звонят, - доносится из комнаты.
Она подползла к телефону в коридоре и уныло вывела уставшим голосом: 
- Алло.
- Приветики, Нат, это я - Шарль.
«Шарль. Как давно все это было, кажется, что в прошлой жизни».


- Он всегда немного такой странный? - сказала высокая тонкая блондинка своей спутнице, с которой бежала по мокрым московским улицам через моросящий весенний дождь.
- Брось, Дашечка. А кто подарочек. Ты что ли? – засмеялась ее спутница.
- Нет, ты не понимаешь. Просто я чувствую себя как-то неловко, когда нахожусь рядом с ним.
- Может он просто тебе нравится?
- Хватит издеваться. Еще скажи, что я в него влюблена, - фыркнула блондинка. – И вообще эта затея была просто дурацкой.
- Нат, хватит, а то я подумаю, что тебе просто страшно. Да ладно не дури, я Шарля знаю давно.
- А почему ты зовешь его Шарлем? - перебила собеседницу блондинка.
- Не знаю, как-то в голову пришло. И вообще, если мы и дальше с тобой будем так болтать, то определенно вымокнем, как две курицы.
Московский дождь. Серое небо. Бегущие автомобили. Капли воды, бьющие по листьям. Асфальт, чернеющий от воды под ногами. Шлепки подошв, бегущих по тротуару. И наконец-то нужный подъезд, ставший таким желанным.
- Блин, я вся промокла, - проводя рукой по крашенным волосам, недовольно буркнула блондинка.
- Да ладно, сейчас если Шарль дома, то чаем горячим напоит, это точно.
Дверь лифта, скрипя, открылась на этаже.
- Ты шутишь. Он что может быть не дома? И ты потащила меня сюда, не зная, есть ли он?
- Верь в везение. Авось, - засмеялась другая.

- Правда, супер-красавица? – засмеялась вымокшая коротко стриженая брюнетка, когда им дверь отворил невысокий молодой человек, хрупкого телосложения, с русыми волосами, добегающими вьющейся волной до плеч.
- Нат, - прикоснувшись губами к ее щеке, произнес он, - не привыкать. Ну что стоите? Будьте как дома, - улыбнулся он, - но не забывайте, что в гостях, - последние слова потонули в приступе смеха, - нет, не могу на вас смотреть.
Обычная московская однокомнатная квартира. Непривычное, почти полное отсутствие мебели. Так странно видеть свободное пространство, когда привык к обычной забитости жилищных помещений, что сразу становится как-то не по себе.
- А тут миленько, - пролепетала блондинка, прохаживаясь по паркету.
- Старались. Старались. Исключительно для приманивания хорошеньких гостей.
Обычные ничего не значащие разговоры, бегущие как бы по тебе или скорее мимо тебя, оставляя после себя приятное ощущение, хотя потом бывает трудно вспомнить, о чем вообще болтали. Слова, вылетающие сами по себе, чтобы как-то заполнить пространство, и не дать тишине запустить пальцы, создающие ощущение единения, как будто люди не сами по себе, а что-то значат друг для друга. Общие фразы, повторяемые тысячи раз одним и тем же, или другому, кто подвернется. Нет, безусловно, они меняются, но это как одна колода карт. Изменение содержания, перестановка одних слов с другими не меняют общей канвы, общего мотива, что само по себе скучно, заучено, вымучено мозгами. Иногда противно слушать до тошноты, можешь сказать, если не все дословно, что услышишь, то предугадать общий ход: услышав фразы, легко и непринужденно можно ее закончить слово в слово как произносимый. Но, что неизбежно, подобные клише успокаивают. Можно вычислить по мелодии фраз себе подобных, слепленных, если не из того же, как ты, то из похожего материала, понять, что это - тот человек, с которым бы ты мог бы общаться. Эти же стандартные фразы помогают еще и тем, что можно почти полностью отключиться и отвечать как автомат, можно слушать и не слышать. Перекидывание приятных, но пустых слов. Кажется, что они никогда не закончатся. Иногда хочется закричать, завизжать, только бы не слышать всего этого. Глупые улыбки, маскирующие пустоту слов, улыбки, словно прицепленные, залепленные на лицо клеем, простое растягивание губ или просто упоение сознанием, что все идет, как положено. Наверное, каждый испытывал чувство того, как все это ложно и прогнило насквозь, но все равно без этого нельзя жить, так все устоялось в общении, так забито воспитанием в мозгах. И какая тоска в глазах или просто полное отсутствие всего, всякого намека на мысль, только одни формы способные облачать эту ничего незначащую пустоту.
Блондиночка щебетала, как птичка. Маленькая, прелестная, но пустоголовая. Словом, выражала одно только качество, свойственное определенному типу людей, о ней можно было сказать, что в прочем и говорили, она хорошенькая, ни вкладывая в это слово почти ничего. Да она была мила, как милы все юные хорошенькие женщины. Только за ее прелестный голосок, иногда так странно дополнявшийся этими резкими тонкими нотками, можно было простить определенно все. Про нее нельзя было сказать ничего дурного, она никому не омрачала существование своим видом. Она как бы была, и ее как бы и не было. Ее никогда не называли Дашей или Дарьей, но обязательно Дашечкой, даже к ее имени прилипала эта извечная пустая улыбка, хлопанье ресниц и изумленный взгляд светлых глаз, порой не обремененный никаким выражением, заслуживающим внимания. Она была проста и легка. Общаясь с ней, через пять минут создавалось впечатление, что ты знал ее всю жизнь, как если бы она была твоей соседкой, которую ты видишь каждый день, мило здороваясь, но не утруждая себя даже запомнить ее имя, как если бы она была одной из тех, которым ты улыбаешься, когда ты идешь весной по улице, когда хорошее настроение, и всякая неуродливая особа может вызвать в организме положительную реакцию. Все ее мысли и переживания были непостоянны, но так легки и воздушны, что рассыпались при одном мановении руки как карточный домик. Она могла плакать и тут же через минуту утешиться. А иногда наоборот. Напоминая прелестную фарфоровую куколку, хрупкую, милую с изящным нарисованным тонкой кистью движением губ, она не могла вызвать к себе другое отношение. И, правда же, было глупо дуться на милое существо, на куколку, так же как и пытаться вызвать в прелестной голове бурю чувств и смятение мыслей. Ей было все доступно и понятно, она могла с легкостью препарировать свои чувства и чувства других, полагая, что они ни чем не отличаются от ее переживаний. Разве ее можно было не любить? За эстетическое наслаждение можно было простить любые огрехи. Она лила слова, переливая из пустого в порожнее. Разговаривая больше сама с собой, чем с другими, она была по детски непосредственна и занимательна. Ее собеседнику надо было только слегка поддерживать нить разговоров, которую она плела.
- Шарль, а ты очень милый, - рассмеялась она, - знаешь, я думала, может быть, ты - зануда или еще кто. Но нет, ты очень мил.
Он пожал плечами. Означало ли это для него что-нибудь, скорее нет, чем да. Блондиночка уселась на пол, прислонившись спиной к дивану, и улыбнулась. В этот момент она была точно хорошенькая скульптурка, выточенная из розоватого мрамора. Маленькая куколка, слишком хорошенькая, чтобы быть умной.
Брюнетка вошла, покачиваясь, в комнату, балансируя с подносом на руках, пытаясь удержать три кофейных чашки, одна из которых пыталась слететь на пол. Шарль вскочил, попытался помочь, но вместо этого неловким движение сбил ее с ног, и чашки, печально звякнув, шлепнулись на ковер, выпустив из своих внутренностей горячий кофе. Брюнетка завизжала, скорее от неожиданности. Так бывает, когда ты идешь по улице, тихо, кажется, что слышишь шелест звезд, и тут из-под ног выбегает маленькая собачонка, подпрыгивает и тоненько гавкает. 
Странное дело, чашки имеют разбиваться в самый неподходящий момент. Как и все бытовые предметы они коварны. Нет, чтобы сломаться или выскользнуть из рук когда никого нет или упасть, но не разбиться. Но они упадут именно тогда, когда в их нутре будет налит горячий чай, и обязательно на чьи-то колени.
- Ну вот, - поджала губы блондиночка, неодобрительно посматривая из-под длинных ресниц, покрытых толстым слоем туши, - Нат, как ты умудряешься всегда быть такой неловкой?
- Как получается, так и могу, - недовольно прошипела брюнетка, собирая осколки чашек с пола.
Шарль задумчиво смотрел то на брюнетку, то на блондинку, то на осколки чашек, сияющие белизной в луже кофе, но как бы не замечая того, что видит, словно смотрел сквозь это, целиком погруженный в себя. Блондиночка, пытавшаяся найти в его лице поддержку, но увидев, что его мало интересует все происходящее, уныло приподняла тапочки с пола, забравшись с ногами в кресло, и потом, сделав вид, что ей внезапно что-то пришло в голову, пробормотала, что ей пора идти, и грациозно приподняв тело, ленивой кошачьей походкой провальсировала между еще несобранных осколков к прихожей.
- Дашечка, ты куда?
- Нат, к сожалению, - произнесла она с трагической миной, как будто действительно верила в то, что ее уход обязательно должен всех расстроить, - мне пора.
Она покрутилась перед зеркалом, рассматривая идеальность макияжа, так старательно поправляемого недавно. Уже когда она бежала под дождем ее мучила мысль больше не о том, что она вымокнет, а о том, что будет непризентабельно выглядеть, и сейчас удовлетворенная результатом, она подмигнула своему отражению. Брюнетка, выглянула из кухни, где выбрасывала осколки и, кивнув головой, даже не вышла проводить свою подругу. Дашечка, немного оскорбленная таким невниманием к своей персоне, недовольно хмыкнула себе под нос, но тут показался Шарль, и она старательно придала себе такое глупо-наивное выражение, которое прилеплялось к ее лицу при виду каждой особи мужского пола.
- Вы уже нас покидаете? – немного манерно на распев произнес Шарль.
- Увы, дела, дела, - в такт ему ответила блондиночка.
- Очень жаль, до свидания.
Блондиночка немного опешила, она-то ожидала, что ее начнут упрашивать, уговаривать, а вместо этого она почувствовала, что на ее уход обращают едва ли не меньшее внимание, чем на разбитые чашки, и девушка, поджав очерченные карандашом губы, выпорхнула в приотворенную Шарлем дверь. Она побежала по ступенькам, в начале не быстро, но потом все стремительнее, недоумевая, что она могла здесь вообще делать, где, по ее мнению, было скучно, и куда она так не хотела идти. Впрочем, все мысли ее повернулись в другое русло, едва только на остановке, мимо которой она проходила, покачивая бедрами, затянутыми в красную обтягивающую мини-юбку, ей улыбнулся прохожий, довольно молодой и еще не утративший юношеского очарования, сквозивших в хитрых, прищуренных глазах. Она прошла мимо него, как королева, но в душе ее проснулась та радость, которая обычно возникает у детей, когда им приносят сладости, ощущение того, что она молода и прекрасна, что может пленять.
Шарль сидел на краешке табуретки, нервно покусывая тонкие губы. «Он похож на прекрасного эльфа», - подумала брюнетка. На самом деле, солнце, пробиваясь сквозь кухонную занавеску, ложилось мягкими бликами на его светлых полудлинных волосах, сворачивающихся в колечки у основания шеи. В нем была какая-то хрупкость, как у тонких фарфоровых статуэток, и, казалось, его так же легко можно было ранить, как их разбить. Нет, его нельзя было назвать красивым. Но в нем было гораздо больше простой правильной красоты – какой-то очарование, неподдающееся логическому объяснению, может, оно притаилось в его больших карих, как у собаки, глазах, или его губах, тонких, неровных, вспыхивающих детской улыбкой с ямочкой на щеке, в любом случае в нем было что-то такое ранимое, или казавшееся ранимым, может быть, какая-то болезненность, нервозность, смягченная теплотой взгляда и полумягкостью движений. Он сидел и смотрел куда-то, словно запершись сам в себе, он мог долго так сидеть и молчать, погруженный в какой-то другой мир, и совсем не обращать внимание на то, что происходило совсем рядом, он мог не слышать, что ему говорит собеседник, и только удивленно вздрагивал, когда тот прикасался к нему, тогда Шарль хлопал светлыми ресницами, недоумевая, что он тут вообще делает. Может быть, именно поэтому его считали странным. Он никогда не навязывал свое мнение, редко спорил и говорил в больших компаниях, а если это и делал, то или стушевывался, или под конец его речи начинали пробиваться резкие нервные ноты. Одним словом, он был создан для камерного общения, только там он чувствовал себя спокойно, как маленькая рыба в своем уже обжитом аквариуме.
- А твои родители они надолго? – спросила его брюнетка, прикоснувшись к его руке, лежавшей на столе.
- А? – резко повернул Шарль свою голову, - родители? Я только что их отправил, а ты спрашиваешь, когда они будут.
- Ну, все же просто мне интересно.
- И ты хочешь, что бы я насытил твое любопытство? Лучше пей кофе, насыщая свой желудок, хоть какая-то польза будет.
Брюнетка сделала недовольную мину, как бы говоря без слов: «Ну вот, опять начинается».
- Ну, ладно, если тебе так хочется знать, то я свободен почти целое лето. Лето – это сильно сказано, но полтора месяца – это точно.
- Здорово, значит, можно, будет сбегать к тебе время от времени, - лукаво улыбнулась брюнеточка.
- Прибегай, если застанешь, конечно. Вот, кажется, и кофе остыл. Родители уехали, и начинается полный бардак в доме: кофе холодный, чашки бьются, - постаравшись придать строгое выражение лицу, сказал он, но по веселым искоркам, бегающим в его глазах, было видно, что он сам еле-еле удерживается от улыбки.
- Нет, ты просто как старый дед начинаешь брюзжать. Бэ, - скорчив рожицу, рассмеялась брюнетка.
- Ты всегда выбираешь себе странных подруг.
- Странных, это почему же?
- Ну, не знаю, вот Дашечка, как ты с ней можешь разговаривать, она же такая глупая.
- Она как игрушка, если бы она еще и могла бы более или менее связанно говорить, а если еще и умные вещи, то мир бы взорвался. Это классический пример красавицы, не обремененной мозгами, как в сказке «Рикки-хохолок». Помнишь, там у королевы родилась прекрасная дочь, но фея, присутствовавшая при родах, чтобы умерить пыл роженицы, сказала, что девочка будет столь же глупа, сколь прекрасна. И потом, разве тебя не забавляет ее детская непосредственность?
- Да, представляю ее, дожившей до морщин, но все еще продолжающей считать себя пупом земли. Хотя, как говорится, в неведении наше счастье, - Шарль сделал забавную рожицу.
- Я ей завидую, - тихо произнесла Наташа.
- Завидуешь? Ну, если можно завидовать человеку, который живет легко и не задумывается? Бабочка-однодневка.
- А зачем думать? Иногда мне кажется, что проще жить, наслаждаться жизнью. Проходит молодость, а мы ничего не получаем взамен. Разве не обидно?
- Молодость и так дар, - поправил Шарль рукой волосы, - а мы этого не понимаем. Разве не глупо сетовать на то, что уходит? Мы не умеем радоваться настоящему.
- Иногда мне хочется просто куда-нибудь сбежать.
- Мне тоже, только при этом еще острее понимаешь, что от себя, увы, не сбежать.
- Я в очередной раз поссорилась с родителями.
- Опять? – скучающе переспросил он.
- Да, в очередной раз. Знаешь, я пыталась себя представить на их месте. Не знаю, могу понять, но иногда пропустить через себя ситуацию слишком разрушительно, что-то дергается, как сломанный механизм.
- А оно тебе надо? Если все будет критично, просто собирай вещи и отсидись у меня пару дней.
Они сидели и молчали. Иногда слова бывают чем-то очень лишними. Мысли Наташи копошились неясными воспоминаниями, обрывками фотопленки или просто разноцветным хламом в мусорной корзине. Кофе стыл в чашках, мысли вязли в смазанных картинках, мелькавших, как надоедливые мелкие мошки перед глазами.

Через неделю она совершила побег от родителей к нему домой. Все разговоры, споры с родителями, глупые уже ненужные слова остались позади двери, захлопнувшейся за ее спиной, когда она с сумкой в руках сбегала вниз по лестнице.
- Видишь, теперь я могу потешить себя немного липовой самостоятельностью и независимостью, - слова выплескивались из нее, как вода из кипящего чайника.
- А почему липовой?
- Потому что я все равно к ним обратно вернусь. Знаешь, что-то вроде развода по-семейному, вот у меня пока не получается насовсем. Наверное, я похожа на мужа, что крадучись, сбегает к любовнице от надоевшей жены в мятом халате и вечных бигуди. 
- Уходя, уходи, - сонно улыбнулся Шарль, решивший за время отсутствия родителей вести ночной образ жизни, и поэтому смотревший на нее красными глазами кролика.
- Было бы куда, - ворковала Наташка, перебирая печенье.
- У меня, наверное, все проще. Даже есть куда уйти. Своя квартира, но с родителями проще: приходишь – завтрак, обед и ужин, открываешь холодильник – и есть еда, кидаешь грязное белье, а оно чистится, гладится и аккуратно складывается в шкаф.
- А я хотела бы жить одна, - она мечтательно закинула руки.
- А что бы ты делала? Да, как ты не понимаешь, что если бы рядом с тобой никого не было, то ты бы через неделю сошла с ума от тоски и одиночества. Свобода – это же в некотором роде синоним одиночества. Чем свободнее, тем ты более несчастен. Абсолютная свобода – пустота, безразличие. Если ты к чему-то или к кому-то привязан, то уже несвободен. Все тебя держит за руки и за ноги. Ласковые улыбки любимых, теплые слова друзей – все это путы, охватывающие тебя за лодыжки, а иногда ты сам хочешь, чтобы было чем тебя держать.
- Ну, Шарль, - нежно поцеловала она его в щеку, - ты вечно все утрируешь. Я бы позвала к себе друзей.
- Один раз - хорошо. Но ты бы через дня три устала бы от бесконечных тусовок. Издергалась бы. Приходили к тебе ненужные люди. Совершенно ненужные и притаскивали бы к тебе своих знакомых, которые тебе до лампочки. Или только близкие друзья? Знаешь, я никогда не понимал этого слова. Что такое друзья? Те, люди, без которых ты не можешь жить? У меня таких нет, все знакомые – лишь переменные. Я знаю, что ты не обидишься на меня за такие слова. Но, если бы ты знала, сколько бы людей, называющих меня своим другом, и которых я вынужден называть также, обиделись бы на меня, услышав эти слова. Я прекрасно обойдусь и без них. Иногда, когда смотришь в пустые глаза, автоматически отвечаешь на глупые вопросы, когда течешь рядом с беседой, даже не утруждая вслушиваться, как будто это лишь необходимый шум, как шум с улицы, то хочется закричать, иногда ловлю себя на желании двинуть в челюсть кому-нибудь из них. Или друзья это те люди, которым ты помогаешь и которые помогают тебе? Ната, я, наверное, даже собаке помог бы умереть, если бы она корчилась в агонии. Я помогаю не потому, что мне это надо, а просто мне жалко. Некоторые люди умеют вызывать жалость. Это противное скребущее внутри чувство. Тупую жалость. Знаешь, если бы я шел по дороге и увидел, что по черному асфальту ползет хомячок, еще чуть-чуть и на него наедет машина, то я бы бросился и вытащил бы его. И что? Он от этого стал бы моим другом? А когда мне помогают, то, знаешь, мне неловко, что я нуждаюсь в чьей-то помощи. И потом, сколько раз было так, когда мне действительно нужна была помощь. Разве кто-то из них оказался рядом? Друзья - только тогда, когда у тебя все хорошо. А когда все разлаживается, они сбегают, словно корабельные крысы. И вообще все люди - крысы. Только с чуть более совершенным строением. А посмотреть, стереть весь слой грима, ты увидишь, как они отвратительны. Что бы ты ни делала, пока не найдешь в себе равновесие, будешь дергаться и бегать от себя. Я бесчисленное количество раз пытался уйти от проблем. Но оказывалось, что главные проблемы во мне. Я бежал по кругу, менял декорации, но так и не сбрасывал груз с плечей. Я пытался убежать от всего с помощью выпивки, травки, секса, бесконечной смены места. Но все это породило только во мне пустоту, незаживающую рану. Мне скучно - это болезнь, от которой я не могу вылечиться. Когда родители, то даже это создает иллюзию неодиночества. С тобой кто-то рядом, кто-то придет вечером, будет ворчать. А когда ты будешь ссориться с ними, то тебе не одиноко. Ты дуешься, кричишь, зато тебе не страшно от темноты в себе, просто нет времени о ней думать. Сейчас тебе этого не понять, к лучшему. Дурочка, если бы ты знала, как я тебе завидую. В тебе нет разочарованности. 
- Почему ты разрешил, чтобы я жила у тебя?
- Ты меня забавляешь, развлекаешь. Мне приятно наблюдать за тобой. Понимаешь, кто-то покупает себе аквариум и смотрит часами, как плавают рыбки, кто-то заводит кошку и забавляется с ней. А я вот решил, что ты смогла бы заменить домашнее животное. Только без обид. Но я думаю, что ты умная девочка, поймешь. Мне скучно, бес. А ты немного заряжаешь меня. Как в тебе еще много от ребенка! Ты так непосредственна. Так много в тебе чувства. Если собрать во мне все эмоции, то вряд ли их можно будет намазать на хлеб вместо масла. Нет, во мне еще что-то осталось, но это то, что заставляет меня дергаться, как под током, и страдать. Это – жалость к себе, как ни прискорбно, (видишь, я жесток в первую очередь к себе, разве кто-то смог бы так препарировать мои внутренности?), ненависть, которая как желчь разъедает меня. К кому ненависть? К себе, к другим, в общем-то, ко всем и всему, знаешь, и еще горсть брезгливости. И ко всему этому прилагается насмешливость.
- Шарль, зачем ты себя так? Я знаю, что ты хороший. Просто ты все светлое в себе спрятал в консервной банке. Знаешь, надо просто открыть себя. Не бояться, что плюнут, что будет смешно другим.
- Девочка, какая же ты еще девочка. Знаешь, тебе интересно. Ты нашла на чердаке среди прочего хлама ларец, покрытый пылью, тебе забавно, а вдруг сто лет тому назад прекрасная графиня положила туда драгоценности, свой локон, стихи возлюбленного, а верный дворецкий спрятал это в какой-то деревушке, когда графиня убегала из замка. Ты прилагаешь бесконечно много усилий, чтобы добраться до содержимого, но когда замок сломан, и крышка открылась, то внутри не окажется ничего, кроме трухи.
- Ты боишься? Ты меня боишься?
- С чего ты взяла? Я уже большой мальчик. Даже не по возрасту. Ты могла бы мне сейчас возразить, что разница у нас с тобой всего лишь лет пять. Но ты еще маленький ребенок. Это не от возраста зависит. Поверь, у меня есть 17-летние знакомые, которые вызывают уважение. Я тебе не рассказывал про одну мою знакомую? Так вот она работает с 14 лет, сейчас уже года два живет со своим парнем с его родителями, учится. В этом году поступила в институт. Вызывает уважение. Когда ее видишь, то видишь не девочку, а женщину. А есть 32-летняя знакомая. Боже мой, если закрыть глаза, когда с ней разговариваешь, то такое впечатление, что ей лет 13-ть. Нельзя быть такой наивненькой и глупенькой, смешно, когда женщина пытается играть в девочку, страшно, когда девочка не вырастает во взрослую особь, а только лишь внешне стареет и покрывается слоем морщин. Ты – еще ребенок. Поэтому веришь, что все можно изменить. У тебя еще есть черное и белое, у меня же – мир серых тонов.
- Пока мне хочется свободы. Хочется делать то, что придет в голову и ни у кого не спрашивать разрешения.
- Видишь, это всего лишь желание вседозволенности. Хочется вырваться из под опеки, чтобы тебе перестали вытирать сопельки. Точно также малыш мечтает поскорее вырасти и стать взрослым, чтобы играть с ними по их правилам игры.
- По любому, сейчас я убежала. Так что не мешай мне радоваться.
- Да разве я могу? Я наслаждаюсь твоим довольным видом, твоими эмоциями. Это несколько забавнее, чем смотреть телевизор. У тебя и подруги такие же дети.
- Почему дети? С чего ты взял, что я ребенок? Я уже женщина, я курю, пью и все такое.
- Вот, видишь, ты настолько ребенок, что тебе приходит в голову хвастаться. И чем?
- Я травку тоже курила.
- Боже мой, еще скажи, что писалась мимо унитаза, - усмехнулся Шарль.
- А ты еще скажи, что я играю в куклы, и что сплю с плюшевыми игрушками в обнимку.
- Да этого даже говорить не надо. Раньше у тебя были одни игрушки, а теперь другие. Раньше ты завязывала синий бантик на шее плюшевого мишки, а теперь ты с гонором рассказываешь, что вчера нажралась, переспала с каким-то красавцем, как вы катались всю ночь на крутой тачке, а сегодня ты пойдешь и купишь себе супер-новую разрекламированную помаду.
- Да, подумайте. И кто мне это выговаривает? – фыркнула брюнетка.
- Слушай, пойду-ка я сварю кофе. А ты остынь пока. А то приду, принесу тебе чашку, а ты еще на меня выльешь содержимое. Мне-то все равно, сильно не опалишь, но вот ковер испортишь, жалко, придется новый покупать, а я такой ленивый, - и с этими словами Шарль выскочил из комнаты, сопровождаемый кинутой вдогонку тапочкой.

Через несколько дней она стала скучать, и Шарль как-то вечером повел ее к знакомым.
- Они немного странные. Художники, - неловко улыбнулся Шарль перед обшарпанной дверью, - но тебе понравятся. Ты любишь все необычное, как бабочки огонь.
Дверь открылась. Появилось усталое бородатое лицо. Их впустили. 
- Шарль, это ты? Располагаетесь, как хотите. Мне уже сказали, что ты не один, - послышался мужской голос откуда-то из комнаты, - Если хотите кофе, то на кухне идете сварите. 
- Видишь, тут все просто. Делай что хочешь. Иногда я не выходил от сюда несколько дней подряд, - потянул он Наташу за руку по темному коридору.
Они оказались в маленькой комнате, без обоев, нет когда-то ее, может быть, они и украшали, но теперь что-то жалкое свивало со стен вперемешку с какими-то непонятными карандашными набросками. Сверху свешивалась лампочка совершенно без какого-нибудь абажура. «Лампочка Ильича», - пришло Наташке в голову. Мебели не было почти никакой, только в углу потрепанный, видавший виды диван и большой стол, непонятно какой масти, от старости потерявший свою окраску, вплотную придвинутый к огромному окну – единственной достопримечательности этого жилища. Окно было открыто на распашку. Пахло вечером, запахами наступающего лета и табака. Шарль влез на стол, где уже разместилась парочка людей, и протянул руку Наташе.
- Это называется золотыми часами, - шепнул ей он в ухо, - когда не надо ничего говорить, когда слова лишние, сидишь и сливаешься с закатом.
Они сидели, взявшись за руки. Шарль закрыл глаза, по его лицу постепенно стала разливаться улыбка, как будто с него спадала маска, которая приросла буднями к коже. С улицы слышался смех, топот ног, шелест деревьев. На небо падали красные слезы, будто в банку с разведенной в ней с водой голубой краской попала кисточка с красной. Солнце медленно умирало последними часами, даря золото обещаний, пурпур страсти, зелень невыполнимых желаний. Розово-фиолетовые краски стали заполнять лист неба. Лучи нежно касались кожи, целуя на прощание щеки, как женщина, что провожает любимого. Закат – красота умирания, агония дня. Разве есть что-то прекраснее, чем последние миги чего-то или кого-то? Еще чуть-чуть и все исчезнет. В агонии бьется породистая лошадь. Бесконечно жалко прекрасное животное, с одной стороны. А с другой, разве не прекрасны полные муки движения? Еще чуть-чуть и жизнь покинет роскошное тело. Еще чуть-чуть и все пропадет в никуда. Нечем помочь, остается только смотреть на агонию. Странные чувства борются внутри: взять пистолет и пристрелить, уйти, закрыть глаза, лишь бы не видеть это и стоять, молча, смотреть, как постепенно с болью утекает жизнь по капле. Закат – взрыв сверхновой звезды. Красота взрыва. Красота разрушения, смерти. Сорванный цветок увядает в руке. Еще так недавно он рос, смотрел в небо красным глазом, но его срезали железными губами садовые ножницы. Он лежит на ладони, смерть уже тронула его, увядают лепестки. Он прекраснее, чем когда рос, но это несколько иная красота, ранящая, царапающая.
Солнце спускалось ниже и ниже. Время молчания. Наступает мягкими лапами кошек ночь, пряча желтый глаз солнца себе в карман. Еще чуть-чуть и он скроется там, как мы убираем в жилет круглые блестящие часы на цепочке. Но пока еще немного кожу красит золотом. Внутри становится теплее. Легкие лепестки мечтаний распускаются в цветы грез. Становится спокойно и легко, как будто отрываешься от тела и паришь где-то далеко. Ты не один. Тебя все любят. И ничто не трогает сомнениями морщин. 
- Кофе, хочу кофе, - сказал бородатый мужчина басом, когда стало темнеть. Все очарование согласованности, общего единения было нарушено.
- Я тоже хочу кофе, - улыбнулась Наташа.
- Кофе, кофе, - потянулась помятая девица, сидевшая почти на подоконнике.
- И кто пойдет варить? – усмехнулся Шарль.
- Хватит на меня смотреть, - воскликнул стройный подтянутый мужчина, которого можно было бы назвать красавцем, если бы его не портило выражение брезгливости на лице.
- Нино, - обратилась к нему девица, - однако, ты в этом деле непревзойденный мастер. Твой кофе – бесподобен.
- Будем считать, - самодовольно произнес Нино, - что я попался на удочку. Что ж, только мне нужна помощница. Знаете ли, довольно скучно торчать на кухне, когда все развлекаются.
- Я всегда готова, - двусмысленно ухмыльнулась ярко раскрашенными губами девица.
- Прелестное создание, право же, я чувствую себя полным эгоистом, позволяя отрывать тебя от теплой компании, тем более, что ты так давно не видела Шарля, - поцеловал ее грубую ладонь Нино, - Я предпочел бы, захватить в плен нашу гостью. Один из постулатов этого места гласит: «Чувствуйте себя как дома». Разве не нелепо не знать, где у тебя дома кофейник?
Девица фыркнула и недовольными глазами проводила фигурку Наташи, уводимой Нино на кухню.

- Так ты его новая пассия? – спросил Нино девушку, включая конфорку.
- Знакомая. Просто знакомая.
- И все? - несколько разочарованно потянул Нино, - Определенно, Шарль не имеет глаз, - хитрые кошачьи глаза пробежали по ее фигуре, - Будь я на его месте, - многозначительно подмигнул он ей.
- И что же? – невинно переспросила Наташа.
- А ты хочешь знать? – Нино резко повернулся, схватил девушку за плечи и скользнул по губам, - Продолжение следует? - спросил он.
- Нет, пожалуй, не надо, - отстранилась Наташка.
- Почему нет? Разве ты считаешь меня отталкивающим?
- Нет, - удивилась она.
- Тогда что? Или я непривлекателен для тебя? Скажи, ну как я тебе? – смеялись его глаза.
- Вы – довольно привлекательный мужчина.
- Лапочка, давай договоримся, мы – на ты. И потом, я надеюсь, что ты – уже довольно взрослая девочка. Ведь, правда? Или мы еще играемся в куклы?
- А к чему все это?
Нино взял ее за руку и прижал к себе.
- Ну, если ты – большая девочка и не глупенькая, то должна понимать, что чувствует такой мужчина, как я, когда смотрит на тебя.
- Я, я не хочу, - пыталась отстраниться от него девушка.
- Нино, Наташа, - Шарль стоял на пороге кухни с искаженным лицом.
- Ну, вот, - скучающе произнес Нино, - Все начнется, как обычно. Только давай без сцен. Не люблю я всего этого. Изматывает, знаешь ли.
Шарль выбежал из кухни, а скоро послышался звук входной двери. Наташка отпихнула от себя мужчину и побежала вслед за ним. На улице было темно, редкие фонари смазанными бликами светились в темноте. Она бежала по улице. Шарля не было. Она поскользнулась и упала. «Черт, - думала девушка, - вечно я влипаю в какие-то глупости. Где этот Шарль? Только еще не хватало, чтобы он шатался всю ночь по городу. К родителям все равно не пойду. А ждать его прихода в подъезде – еще та романтика». Прихрамывая, она добралась до его дома, лифт не работал, пришлось подниматься по лестнице, останавливаясь почти на каждом этаже. Дверь в квартиру была не заперта. 
- Шарль, - тихо позвала она его, только войдя в квартиру, но никто не отозвался, - Шарль, где ты?
Он лежал лицом вниз на диване. Наташа услышала, как он тихонечко всхлипывает.
- Милый, ну что ты? – она села рядом с ним и погладила по голове.
- Уходи. Пожалуйста, уходи.
- Шарль, я принесу тебе чаю, ты успокоишься. Ладно?
Он ничего не ответил, только отвернулся к стене. «Вот интересно, кто еще из нас ведет себя как ребенок?», - подумалось ей.

- Ты меня, наверное, теперь должна презирать, думать, что я извращенец, - устало произнес он.
- Нет, просто не совсем понимаю, - обняла его Наташка.
- Как? Ты же влюблялась в мужчин. А теперь представь, что ты в мужском теле. И что? Тебе бы стали нравиться женщины?  
- Если только так. Но все равно мне трудно понять тебя.
- Понять. Разве возможна такая роскошь? Разве кто-то способен понять то, что другой пытается до него донести. Спасибо, что не кричишь, что я - грязь и тому подобное. Не знаю, просто меня никогда не тянуло к женщинам. Нет, я не девственник, не смотри на меня такими круглыми глазами. Все было. Только знаешь, они оставляли меня равнодушным, я не мог понять, как можно сходить с ума из-за этих странных существ. А потом - Нино. Так вышло. И мне показалось, что это то самое, что мне нужно. Понимаешь, я его люблю. Странно, дико. Мне самому вначале эта мысль показалась извращенной. Но я не могу без него. Он говорит, что я – просто вести себя стал как женщина. Но только сейчас я понимаю, как это, сходить с ума. Тебя подвешивают на крюк неизвестности, в тело вгрызается острыми клыками ревность, неуверенность подтачивает душу. Сколько раз я пытался его бросить. Но заставить бросить его – это лишить меня всего. Я спрашиваю, где та моя холодность и решимость, с которой я так легко бросал всех этих женщин, которые просыпались в моей постели? Я думал, что это они не такие, не могут во мне вызвать ничего, кроме жалости и отвращения. Но оказалось, что это я не такой. Я потом понял это сам. И понял, что испытывали те, над кем я смеялся. Когда любишь, то всегда убиваешь себя каждой минутой, каждый вздохом, каждым взглядом. Блажен тот, чья любовь наивна и чиста, как раскрашенное пасхальное яйцо. Но часто ты занимаешься садомазохизмом, пытая себя, любимого человека. Будто попадаешь в запредельный мир, где нет таких установок, как правильно и ложно. Любовь. Что это? Разве можно это пощупать или услышать, как она бежит по вене адреналином? Ты становишься пленником глаз, улыбок, нечаянных жестов. Ты убиваешь кого-то или кто-то - тебя. Кто-то ранит равнодушием, кто-то просто любит наблюдать, как другой дергается, опутанный сетями, кто-то пытается удержать тебя слезами и пустыми словами. Игра такая непонятная, полная ласки и нежности, за которой скрывается железный капкан обмана и насилия. Разве это не насилие над собой: быть другим, не тем, что ты есть, но тем, чем хотят тебя видеть? Приятно впадать в летаргический самообман, рисовать гуашью красок по палитре чувств. Что за утонченная пытка? Как в метро, когда ты стоишь у самого края, иногда в мозг врывается мысль: «А не сброситься ли?». И не потому, что ты думал о смерти и тебе хотелось умереть. Нет, просто так: ты стоишь у края, ветер от приближающегося поезда бежит по щиколоткам, смотришь вниз, слышишь гул, хочется раскинуть руки в стороны и упасть, хотя знаешь, что будет больно, что твое лицо еще такое молодое будет размазано по рельсам, как масло по хлебу. Может, это просто обман, и ты всего лишь фаршируешь себя, как утку, страстями, вымышленными несказанными словами. Придаешь желаниям форму, делаешь начесы, красишь свои размышления в цвет заката. Может, все это не потому, что так есть, а потому, что я хочу, чтобы так было. Иногда желание быть с кем-то рядом так сильно, что начинаешь сходить с ума. Может, это просто влечение? Голая физиология? Желание тела прикоснуться к другому, ощутить рядом с собой что-то подобное тебе? Любовь – самое большое извращение, подобное ей нет ничего и никогда. Закат, рассвет – они тоже неясны. Как могут быть столь прекрасны краски, так неповторимы, насыщенны, ведь это только прикосновение неба и солнца? Но любовь – это извращение, самое большое извращение, не поддающееся анализу и восприятию, каждый видит ее по-своему, а некоторые никогда не увидят и не почувствуют. Может, это просто потребность любить. Может, я просто болен. Давно и безнадежно, только вот вылечиться не хочу. Наверное, только теперь я стал жить. Жить, чтобы ощущать боль. Ты можешь думать, что тебе угодно. Мне плевать. Разве кто-то должен оправдываться за что-то, что не приносит другим вреда? Это так странно. Как тебе объяснить? Женщины – это женщины. Ты просыпаешься, она лежи