ПМС

 Иногда особенно не люблю того, что я – женщина. Обычно это случается со мной раз в месяц. И каждый раз это происходит по-разному. Иногда почти совершенно ничего не испытываю, разве что легкий дискомфорт и некоторые ограничения, но иногда я чувствую себя отвратительно.
Первый раз я испытала насмешку своего женского тела где-то в четырнадцать лет. До этого я почти даже мирилась с тем, что я оформляюсь в нечто со странными округлостями и тем, что раз в месяц я становлюсь дерганной. Но вначале все происходило даже почти безболезненно, и я даже почти радовалась, что вот уже совсем стала женщиной. В каком-нибудь африканском племени мне бы обязательно раскрасили ладошки красной краской, показывая, что я уже достигла того возраста, когда могу быть матерью. Нет, я вполне была подготовлена морально, если так можно сказать, мама старательно подсовывала мне медицинские статьи на эту тему, видимо, стыдясь разговаривать со своей дочерью на такие низменные темы. А я в свою очередь, разглядывая изображения матки в разрезе, ничего не понимала в печатных словах, но старательно сидела над журналами и пыталась вникнуть в написанное. Благодаря своим более быстро подрастающим подругам я узнала о практическом подходе к женскому возрастанию. Но как бы я ни казалась себе подготовленной, первый раз наступил неожиданно, напугав меня до ужаса. Я не думала, что это такая маята и потом сразу же подумала, что так придется «страдать» каждый месяц. Я ужасно радовалась, когда «это» оттягивалось на некоторое время, что было вполне нормально, пока цикл не установится, но за каждую задержку приходилось расплачиваться чуть более болезненной и затянувшейся пыткой. В четырнадцать я испытала особенно болезненной перенос этого испытания. Помню что тогда, когда живот сводило, и я лежала в позе эмбриона, я кричала, что лучше бы я родилась мужчиной, что даже простатит – это всего лишь детский лепет по сравнению с тем, что приходится испытывать женщинам всю жизнь. И тогда мне приходили мысли, что женщины, которые жалуются на ранний климакс – просто дуры, потому что они уже не испытывают таких неудобств. Тогда же я жаловалась маме, что, почему у меня климакс не наступит сейчас же, то есть прямо в четырнадцать лет. О, я была бы даже вполне счастлива.
Наверное, кто-то никогда не испытывал никаких неудобств от этого. Таких можно назвать просто счастливицами. Даже я, когда у меня все проходит безболезненно, должна испытывать радость, но в такие моменты я просто-таки забываю, что у меня «женские» недомогания и чувствую себя нормальным человеком. Зато в периоды, когда у меня «это» проходит болезненно, я с досадой думаю, что не оценила радость прошлой безболезненной месячной встречи.
И как всегда «это» наступает тогда, когда ты чувствуешь себя более или менее нормально, и стараешься не думать о том, что вот-вот должно случиться. А я так просто после очередного окончания стараюсь загнать мысль о следующем пришествии куда подальше. В этот раз утро не предвещало ничего дурного. Проснувшись под визг будильника (он орет, как дюжина резанных свиней, это отвратительно, но думаю, что какая-нибудь мелодичная мелодия не оказывала на мое пробуждение никакого воздействия, и я бы, спокойненько перевернувшись на другой бок, продолжала бы спать), я поплелась в ванну. Я очень редко сразу же после захода в ванну смотрюсь в зеркало. Видеть нечто сонно-опухшее – не самое лучшее по утрам.
После завтрака я ощутила странное беспокойство, как будто что-то забыла, но отлично помню, что я должна была что-то сделать. Только что? И тут я каким-то образом поняла, что сегодня по графику должно случиться «это».
И именно сегодня оно и случилось…
Сперва я подумала, что все обойдется, и, может быть, этот раз будет безболезненным. Тем более что я на завтрак не успела выпить кофе. А в такие дни у меня есть большой список того, чего мне нельзя: кофе, шоколад, мясное, жирное и все другое прочее. Но шоколадом я все равно злоупотребляю, вспоминая об этом через пару-тройку часов, когда кажется, что внутри у тебя происходит революция.
А еще в такие дни я слишком чувствительна к различным запахам, словам, жестам, к тому, что в обычные дни не вызывает у меня раздражения, а в такие – действует как красная тряпка на быка. И это тоже доставляет очередное неудобство.
Уже на лекции я поняла, что мое желание о безболезненности процесса - несбывшаяся мечта. В животе что-то ворочалось и дергалось. Но конца лекции я дождалась, уже понимая, что сегодня кофе я не попью никаким образом.
Проходя по коридору, я чувствовала сигаретный дым, как если бы он был нечто осязаемым. И от этого запаха стала раскалываться голова и еще сильнее болеть живот. Как будто дым бил меня по черепу и снизу, как будто он был чьими-то кулаками. Я точно могла сказать, что сегодня моя подружка курила, и даже могла бы сказать, сколько раз она курила. Сидя в другой аудитории, я стала дерганой, сигаретный дым преследовал меня. Боль стала раскручиваться, подпитываемая им.
И я поняла, что сегодня день пройдет под знаком боли, того физического ощущения, которое заставляет меня ощущать себя животным, человеческой самкой, того, что лишает меня иногда разумно мыслить, потому что я думаю лишь о том, чтобы все поскорее закончилось.
Голова стала пустой, где боль могла плести ватную паутину: из пустоты черепной коробки в пустоту живота.
Боль - это как живое существо, с цветом, формой запахом, только не каждый может представить это в своей боли. Это маленький дракончик живет у меня внутри. Обычно я не ощущаю его присутствия. Но в такие дни он начинает ворочаться, скрести мои внутренности длинными острыми когтями, пытается расправить свои крылья, но как он это может сделать, если у меня внутри так мало места? Он, озлобленный, вертится, пинает лапами меня – свою темницу, его глаза из светло зеленых превращаются в темно-красные, налитые кровью. Как безумна его мордочка. И я ничего не могу ему объяснить… Только чувствую, как он бесится. Дракончик тычется чешуйчатой мордочкой в середину живота, в бок и не может выйти. Тогда он начинает кусать мое тело, рвать его на куски, и я чувствую, как оно внутри истекает кровью, которая выходит из меня внизу, как низ живота наливается тяжестью, а я должна сидеть за столом, хотя так хочется лечь, свернуться калачиком и пытаться заснуть, потому что во сне боль переносится легче.
Почему дракончик? Просто я пытаюсь заставить себя думать о чем-то, чтобы не думать о боли, но так как я не могу не думать о ней, то воображаю ее чем-то другим или как раз наоборот тем, что она есть. Иногда она бывает змеей. Это когда болит живот в другие дни, не связанные с месячными недомоганиями. Тогда боль – это как мои внутренности. Помню, что когда я первый раз увидела изображение кишок, то подумала, что это свернувшаяся змея. И эта змея начинает плести из своего тела клубки и ворочается, иногда кусает сама себя за хвост и пытается сожрать себя. У нее маленькая плоская головка, черные глазки и длинный раздвоенный язык.
Боль может быть кем-то играющим. Да, она играет: то сильнее, то тише, то быстрее, то в другом месте. Игры в прятки. И иногда, когда ты расслабляешься, она выпрыгивает и наносит тебе новый неожиданный удар.

- Пойдем пить кофе? – прощебетала Тася.
- Какой кофе? – тихо прошипела я.
- Ну, ты рядом посидишь со мной.

Я стояла и смотрела, как она хлебает черную жидкость из пластмассового стаканчика. Даже роскоши посидеть я не могла себе позволить. В животе - колол ворох сосновых игл. И, казалось, что если я сяду, то они проткнут меня насквозь.
- И поеду, - промычал мой рот.
- Ага, сейчас вместе и поедем, - Таська удивленно посмотрела на меня.
Волны… Одна, другая… Кажется, что сейчас тебя просто смоет, и ты упадешь на пол.
- Нет, если я сейчас не пойду, то думаю, что меня разорвет в клочья.
- Хорошо, - Таська, обжигаясь, залила в себя остатки кофе.
Я старательно натягивала на себя перчатки, надеясь, что какие-то мелочи отвлекут меня, но я даже не могла ни о чем думать кроме того, что сейчас надо лечь и свернуться.

В метро меня стало совсем уводить. Я добралась до скамейки и плюхнулась на нее. Голова легла на деревянную поверхность. Какая жалость, что нельзя полностью лечь. Хотя мне уже все равно, что на меня косо посматривают окружающие, все-таки еще осталась какая-то способность соображать.
Тася без слов скинула сумки с плеча, села рядом, взяла мою голову, такую чугунную и большую, в руки и положила себе на коленки. Она гладила мои волосы пальцами. Но я это едва чувствовала, я совсем не помнила даже, как моя голова очутилась на ее коленках, лишь потом смогла сообразить, как это произошло.
- Ей плохо? – подошла женщина. Я не видела ее лица, но перед глазами мелькнули ее сапоги и край пальто. По этим вещам и по ее голосу я могла бы предположить, что это женщина средних лет, куда-то бегущая, наверное, из какого-нибудь магазина домой, по какой-то непонятной случайности решившая проявить участие к моей персоне. Неужели я так жалко выглядела. Должно быть, я немного поскуливала. Не помню точно. Могу лишь вспомнить, что боль выкатилась частью соленой водой по щеке.
- Нет, не надо, - ответила Тася, продолжая теребить мои волосы.
- Тут на станции есть врач, - уже уходя, пробормотала женщина.
- Нет, нет спасибо, - заверила ее Таська, а когда та ушла, сказала, - Если каждый месяц теребить врачей, то их ни на что другое не хватит, - И потащила меня в вагон.
Мы сели рядом. Она обняла меня. Я положила ей голову на плечо, стараясь держать себя в более или менее нормальном виде, что у меня совершенно не выходило.
- Давай я тебя провожу до дома.
- Нет, ну что ты. Я сама, - промычала я.
- Нет, определенно надо тебя доставить до дома.
Но я заверила ее, что не надо. По большей части потому, что я ужасно боюсь, что меня кто-то будет видеть в жалком виде. В августе у меня был особенно болезненный приступ, и тогда (пик как раз был в метро, с тех пор я немного боюсь оказываться в метро, когда я испытываю такие месячные неудобства) на переходе с Лубянки на Кузнецкий мост в глазах стало чернеть. Я оперлась на стенку. А потом когда стало совсем больно, я сползла на пол, не обращая внимания на проходящих мимо людей. Хорошо, что у нас люди так погружены в себя, что вид лежащей девушки на полу их если и смущает, то совсем чуть-чуть. Помню, что в голову пришла мысль о том, как было бы хорошо, если бы случайно здесь проходил милиционер, может быть, тогда бы он как-нибудь помог бы мне. Но, хотя обычно люди в форме любят гонять продавцов с рук в подземном переходе, тогда их не было. И я лежала на грязном холодном полу. Мимо шли люди. Не знаю, что они думали обо мне, мне было все равно. Я была слишком в своих болезненных ощущениях. Рядом просили милостыню, продавали какие-то отвратительной расцветки свитера, и мое полулежание воспринималось как нечто обыденное, наверное, так все и было. Я заставила себя сесть, размышляя над тем, что первый раз дошла до того, что так поступила, и испытала к себе укол отвращения. Я встала и, стараясь не шататься, поплелась к эскалатору. Когда тебе больно, то твой путь до дома кажется почти бесконечным. Но я нашла выход: я уговаривала себя идти не до самого дома (это казалось бесконечно далеко), а дойти только до эскалатора. Дошла – теперь стоять и не падать. Только стоять. Еще чуть-чуть. Вот, умничка. Теперь до вагона. Долго? Нет, надо-надо. Еще чуть-чуть. Только до вагона. Только дойти. В вагоне нет свободных мест. Но я не могла даже попросить уступить мне место: это всегда немного унизительно просить о чем-то, как будто тебе приходится за что-то оправдываться, хотя в такие моменты все равно. Но я не могла заставить себя дойти до кого-то и, стоя, просить. Я села в угол, прижалась лбом к железной двери и закрыла глаза.
Тогда я добралась до дома. Но теперь боюсь, что со мной может произойти что-то подобное. Как ужасно представить себя, лежащей на грязном оплеванном полу. Но тогда мне было все равно.
Поэтому я старалась убедить Настю, что все в порядке. И она, поцеловав меня, вышла на Библиотеке им. Ленина.
Внутри дождь. И это не холодно – это моросит, ветер бросает капли в лицо. Кленовые листья прижались к грязной земле. На рябине совсем не осталось листьев, только красные гроздья блестят бусинами под дождем.
Больно.
Напрочь лишаюсь способности соображать. Могу лишь только представлять какие-то образы перед собой, чувственные картинки. Читать не могу, не понимаю, глаза видят только буквы, которые никак не складываются в слова.
Немного отпустило. Я знаю, боль играет со мной. Или это я играю с собой. Почему не я сама играю с собой?
Довольно странно подумать, что это что-то внутри доставляет мне такие болезненные ощущения, гораздо легче представить, что это нечто приходит к тебе из вне.

Из метро. Воздух. Стало легче. Как будто с ветром развеивается дым боли. Или просто боль устала и решила отдохнуть от очередной проказы со мной.
В голову лезут обрывки мыслей: от того, что буду рожать только мальчиков, потому что не хочу чтобы мой ребенок будет мучаться, и мыслей о том, что, судя по некоторым моим подругам, беременность напоминает затянувшееся на десять месяцев недомогание, которое обычно посещает раз в месяц, до того, что мысли о боли начинают напоминать, что бывает и больнее и гораздо. 
Что сильнее боль моральная или боль физическая? Если тебе плохо морально, то ты забывает совершенно о теле. Но когда боль физическая, то часто лишаешься души: нет способности мыслить, думать, что-то испытывать другое кроме страдания. Хотя к боли можно привыкнуть. Только вначале она кажется чем-то ненормальным. Потом привыкаешь и она – как твоя вторая натура, как привычка. Должно быть, если бы у меня постоянно болел живот, то я бы перестала воспринимать эту боль.
А мысли о боли – перетекают в мысли о смерти. Почему? Я боюсь не столько смерти, столько того, что буду долго и мучительно умирать. Почему то так происходит, что женщины в нашей семье достаточно живучи и, даже агонизируя, цепляются за последнюю ниточку, что доставляет только муки, растянутые на месяцы. Я боюсь оказаться животным, лишенным от боли всего, и, мучаясь ощущениями своего тела, пропадая в себя настолько, что погружаюсь в странное слияние мечтаний, прошлого, находясь в своем детстве, зовя кого-то уже давно умершего. Хотя знаю, что всегда перед самой кончиной наступает облегчение: от дня до нескольких часов, когда умирающий приходит в сознание. И сама смерть наступает как облегчение. 
Может быть, то, что я ощущаю себя, только испытание или то, над чем я буду улыбаться, когда придется сталкиваться с чем-то более болезненным. Или я привыкну к тому, что происходит настолько, что не буду замечать.
Маленькое существо – моя боль – ворочается внутри меня и, кажется, засыпает, лишь иногда вскрикивая во сне.

-Привет, - бурчу в телефонную трубку.
- И как ты? Пропадаешь? Нет, чтобы навести подругу.
Вот подругу я точно не навещу. Просто не доеду. А если и доеду, то что за удовольствие видеть мое искривленное бледное лицо?
- Ну, как тебе сказать, женские болезни.
- Я тебе давно говорила, что надо попринимать гормональные. 
- Понимаешь, от них иногда все сбивается…
- Ну, да некоторые ужасно толстеют или что-то нарушается в обмене веществ, но зато не будет все так болезненно.
- Да, только как я смогу видеть себя в зеркале. И так тело не радует. А тут совсем.
- Выбросишь зеркала. И потом, кто говорил, что ему так ненавистна телесность. Так что какая тогда тебе разница, какой ты будешь? И вообще выпей таблеток.
Я не люблю пить таблетки. Начинает протестовать мой желудок, живот все равно болит, но уже по другой причине. Иногда мне кажется, что я всего лишь скопище болячек. Иногда думаю, что с возрастом к уже существующим прибавятся папины и мамины болячки, а так глядишь и обычная в нашей семье долгая мучительная смерть представительниц прекрасного пола. Как бы я хотела быть мужчиной! Все мои родственники мужчины умирали так легко, как я хотела бы умереть сама. А вот женщинам ужасно не везло. 
- И, главное, не кисни. Все пройдет.
Хорошо, что все проходит. Ведь через парочку таких деньков я буду опять наслаждаться кофе, шоколадом, прогулками и прочими мелкими радостями жизни. И только где-то через месяц опять с сожалением думать о том, что я – слишком женщина…